Graham, Robert Evelyn [Грэм, Роберт Ивлин] † — отчим, ведьмак категории земля. Фармацевт, специалист по зельеварению  и травничеству. Погиб в возрасте 38 лет в результате автомобильной аварии.
Graham (née Owen), Aileen Shanna [Грэм (урожд. Оуэн), Эйлин Шэнна] † — мать, ведьма категории огонь. Маркетолог, со-владелица цветочного магазина.  Погибла в возрасте 37 лет в результате автомобильной аварии.
Graham, Louise Margaret [Грэм, Луиза Маргарет] — сводная сестра, 24 года, ведьма категории духа, артефактолог. Флорист, продавец в цветочном магазине. По образованию — паралегал (помощник юриста).
Graham, Matthew Paul [Грэм, Мэттью Пол] — единоутробный брат, 11 лет, человек. Школьник.
Atkins (née Owen), Norah Mae [Эткинс (урожд. Оуэн), Нора Мэй] — тётя, 35 лет, ведьма категории огонь. Со-владелица цветочного магазина.  После гибели родителей Марти, Луи и Мэтта взяла на себя контроль над их жизнью и их воспитание. Давно в разводе, фамилию бывшего мужа оставила специально.

Мы становимся старше, строже, осторожнее с каждым днем. Им казалось, что мы не сможем - мы разделимся, разобьем, разорвемся аортой, силой алой вытечем на песок. Мы сидим на хребте залива, ты целуешь меня в висок. Что мы видим волшебным зреньем, в цвет бутылочного стекла? Моря мраморные деревья, их обветренные тела, мертвый берег волной обглодан, солнце вязнет в дожде слепом, силуэты рыбачьих лодок черной тушью на голубом. Нет ни боя, ни командира, жизнь не катится по кривой. Мы вернулись в начало мира, словно не было ничего. Им казалось, что мы простые - люди, слабые во плоти. Если нас разделить – остынем, если камень убрать – взлетим. Нас пытать бы телесной болью, разрезать поперек и вдоль, только с нами без нашей воли не случается даже боль. Им казалось – да все пустое, люди, запахи, голоса. Это все ничего не стоит там, где берега полоса, белый ветер в прямом эфире, сотня раковинок в горсти. Или взморье там, или взмирье, суть безвременье во плоти.
Мы вне прошлого, обратимы на любой из путей земных.
И поэтому мы едины, бесконечны.
И спасены.
— Кот Басё

Hedley – Heaven's Gonna Wait
Always walking straight home // Like the other good girls do // Careful what you wish for // It could never be like you
Trading Yesterday – Shattered
Who I am from the start // Take me home to my heart // Let me go// And I will run // I will not be silenced

Последний игровой пост. ГП, Панси Паркинсон.
Обычно, всё же, пишу несколько меньше

Панси широко распахивает глаза. Пытается вглядеться в лицо Блейза, понять, действительно ли он готов прямо сейчас причинить ей боль, опозорить на глазах у половины курса, предать. Забини молчит, прижимая к бедру руку с палочкой, готовой через секунды проткнуть воздух напротив её груди. Забини смотрит прямо на неё, и в его глазах ни капли страха или беспокойства. Забини прикусывает губу и одно только это выдаёт в нём жизнь. Он, когда-то казавшийся отличным от толпы маленьких змей, в её глазах вдруг слился с ними, побледнел, потеряв все прежние краски. Паркинсон не отличает картин разлагающегося тела и разлагающейся души, она только видит, что её друг заметно прогнил, предавая анафеме собственную личность.

Кэрроу растягивает сухие, потрескавшиеся губы в обезоруживающей улыбке — столь мерзкой, что к горлу немедленно подступает тошнота. Панси не верит, что на его лицо, затянутое несвойственными ещё нестарому магу морщинами, кто-то может смотреть, не испытывая этого жутчайшего ощущения собственной обречённости. Амикусу нравится заставлять людей чувствовать себя слабыми. Амикусу нравится дарить людям боль — и в этом он, пожалуй, профессионал.

Пауза затягивается, и в висках начинает пульсировать кровь. В тишине Панси кажется, что биение её сердца не просто перестало быть едва различимым, а превратилось в огромный, устрашающий метроном, того и гляди грозивший вырваться из её груди. Страх подкрадывается всё ближе, но она не хочет думать о том, что ждёт её всего через несколько секунд, не хочет представлять, какова на вкус та боль, которую испытывают в этом зале львиные детёныши дважды в неделю. Слизеринке трудно справляться с нахлынувшими слезами и удерживать внутри себя рыдания, беснующиеся где-то чуть ниже её горла. Она отшатывается, пытаясь глотнуть как можно больше воздуха, тем самым пропуская самый важный момент. Игра началась.

— Круцио, — и Паркинсон ослепляет ярко-красная вспышка.

«Мерзость» — вот как Панси Паркинсон описывает уроки Защиты от Тёмных Искусств, проводимые братом и сестрой Кэрроу. Сумасшедшие близнецы продали в услужение Тёмному Лорду, казалось, не только души, но и разум. Ей не нравится смотреть на детей, бьющихся в агонии посреди кабинета, не нравится ступать на пропитанные кровью, разодранные ногтями половицы. Ей кажется, что в кабинете ЗоТИ непозволительно грязно.

Каждое занятие, вот уже полтора месяца, Персефона прячется где-то в самом центре толпы, всеми силами избегая незавидной участи палача, ей явно не предначертанной. Малодушно пытается скрыться за спинами рейвенкловцев, взирающих на происходящее с пугающим, истинно вороньим спокойствием. Лучшие на её курсе — Блейз и, кто бы мог подумать, Крэбб. Половина ребят с её факультета смотрит на них одобрительно — смогли, пересилили себя, а как держатся! Панси только отводит глаза, не в силах высказать одобрения.

Она не понимает. Не обучена желать другим людям боли по-настоящему, а не облекая в слова глупую подростковую ненависть. Она боится, что очередь наказывать когда-то обязательно дойдет и до нее. Что она будет делать тогда?

— Мерзость, — тихо цедит сквозь зубы слизеринка, с трудом борясь с подкатывающей рвотой. Привычная горечь во рту заменяется кислым привкусом язвенной тошноты, и желудок неприятно сводит судорогой. Отторжение, неприязнь, раздражение — именно в таком порядке юной Паркинсон овладевают чувства. Ей не жаль гриффиндорку, попавшуюся сегодня на крючок Алекто при обходе, она не представляет себя на её месте, не может даже предположить, что это жалкое существо, опозоренное и отныне немое, могло быть ей ровней. Не потому, что у неё другая кровь, другое воспитание или плохие манеры — от того, что та вызывает только жалость. Сегодня Гойл поставил на девчонке печать войны, которая останется с ней на всю оставшуюся жизнь, подсовывая ночные кошмары и не давая почувствовать себя полноценной. Маленькую львицу могли бы вылечить, будь у кого-то возможность отправить её к старухе Помфри хотя бы на одну ночь, но Кэрроу не позволят. Лучше бы ей смириться со своим положением уже сейчас, или, к примеру, постараться умереть от нанесённых увечий, когда наказывать её вызовут следующую жертву системы.

Её услышали. Неосторожно выплюнутое слово стало боевым кличем для грузного и совсем не аристократичного Амикуса, тут же протянувшего к ней свою влажную, отдающую лавандовой настойкой, руку. Кэрроу мучается бессонницей — успевает сделать про себя вывод Панси, и это ещё больше выводит её из равновесия. Она не хочет, чтобы её тоже преследовала чужая боль. На негнущихся ногах, едва справляясь с крупной дрожью, девочка медленно выдвигается в центр класса. Теперь все взгляды прикованы к ней, но мало кто понимает, во что на самом деле может превратиться эта показательная пытка. Паркинсон — слизеринка, змея, разве она может вообще не наслаждаться страданиями? Дети, с одиннадцати лет буквально запертые внутри маленького мирка, живущего по определённому шаблону, ещё не научились понимать, что не все здесь различаются только по цвету атласной нашивки на мантии. Панси и сама этого пока не понимает, она просто получше перехватывает палочку и, прячась от собственного страха, закрывает глаза.

— Круцио, — она и сама знает, как жалко это звучит, но, не подозревая подвоха, смиренно ожидает эффекта. К её стыду, ничего не происходит. Слизеринке хочется выть и совершенно не хочется осознавать, чего ей будет стоить этот багровый луч, так и не увидевший свет. Девушка не успевает вымолвить ни слова до того, как её больно хватают за предплечье и, почти роняя, отталкивают на место недавней страдалицы.

Свойственная Панси ещё с детства неуклюжесть и вовсе превращает ситуацию в фарс: волшебница поскальзывается на выгрызенном во время приступа гриффиндорской девочкой языке, сердце её немедленно уходит в пятки и она, чуть не теряя сознания, падает в объятья Амикуса. Объятья палача, обладателя ледяных рук, мучимого лёгким тремором. Дыхание у Кэрроу настолько зловонное и желчное, что Паркинсон приходится задерживать воздух в лёгких и прикрывать глаза. По толпе школьников эхом проносится смех, и вместе с его последними отзвуками пропадает даже иллюзия смелости у провинившейся студентки.

Право испытать её даровано лучшему, и это удивляет и страшит ещё больше. Амикус самодовольно ухмыляется, а Панси всем телом сжимается, не решаясь, наконец, посмотреть Блейзу в глаза. Она не верит в его смелость и самоотверженность, хотя ей хотелось бы, она чувствует себя обречённой. Ей жаль, что это сделать предложили именно Забини. Что у неё так обыденно и беспристрастно забирают всё тёплое даже о нем. Панси распахивает глаза…

… Из гнетущих размышлений её вырывает собственный крик, звучащий будто издалека, и жалящий под рёбра кроваво-красный луч.

Задумывались ли вы когда-нибудь о деструктивной силе непростительных проклятий? Любое из них разъедает душу колдующего, подчиняет его себе, постепенно сжижает дыхание, превращая его в яд, а глаза — лишает блеска. Неизвестно, кому хуже — жертве или палачу, с каждым новым применением запрещённого заклинания падающему все глубже и глубже в пропасть. Непростительные — они как зависимость. И самым большим наркотиком в мире взрослых волшебников можно смело назвать Круциатус.

Привыкая наслаждаться человеческой болью, ты вскоре перестаёшь понимать, как возможно обходиться без приторно-сладкого вкуса чужих страданий, без чувства превосходства, окутывающего тебя с ног до головы, пока жертва корчится на полу, глухо стукаясь о носки твоих ботинок и вымаливая пощады. Ты ищешь этого ощущения снова и снова, не отдавая себе в этом отчет и не замечая, как тлеет твоя душа. Ты не чувствуешь запаха горелого мяса, когда открываешь рот, несмотря на то, что внутри тебя уже только угли да пустота.

Круцио — это приговор, но приговор не для жертвы, которая, в большинстве случаев, ещё сможет восстановиться, а для волшебника, подписывающего контракт с самим Дьяволом одним лёгким пассом.

Действие пыточного проклятия не распространяется на физическое тело, но Персефоне сейчас это невдомёк: девочке кажется, будто её кости плавятся, раскалённым металлом разливаясь по телу и выжигая дыры на внутренних органах. Кожа отделяется от костей, всё больше и больше растягиваясь — заклятье буквально четвертует Панси, с корнем выдирая все положительные эмоции и уничтожая мысли. Луч, издевательским фейерверком, взрывается где-то в подреберье, заставляя слизеринку кричать всё громче и громче с каждым новым залпом. Сама магия медленно вводит ей под ногти тонкие раскалённые иглы, в такт порывистому дыханию, вызывая всё новые и новые судороги.

Зрелище настолько неприятное, что многим хочется отвернуться, но они терпят. Кэрроу счастлив, он преподал урок бездарной неумехе, да ещё и сделал это чужими руками. Он не должен трогать чистокровных детей, но что, если они сами будут мучать друг друга? Амикус был и навсегда останется настоящим Пожирателем Смерти, тем самым человеком, кто подпитывается девичьими визгами и плачем, становясь на глазах все счастливее и живее. Он незаметно высасывал энергию из них обоих — и из Панси, и из Блейза, бесстыдно заставляя их выгорать.

Агония превращается в бесконечную рекурсивную функцию, где каждый новый виток боли паразитирует на предыдущем. Панси ломает ногти и загоняет под них занозы, пытаясь зацепиться за деревянный пол и оставляя там новые, уже свои собственные, следы. Она рыдает и, наверное, в какой-то момент просит прекратить издевательства, но её никто не слышит.

Паркинсон не может себя спасти, не может заставить свой разум отключиться, хотя прекрасно знает — если она потеряет сознание, мука будет окончена. Она срывает голос в истошном вопле, снова и снова сотрясая пыльный кабинет своими криками, задыхается, не в силах больше продираться сквозь завесу окружающей её дымки.

Всё кончается спустя пять или семь минут — девочка оказывается на удивление стойкой, с потенциалом страдать долго и со вкусом, вырывая себя из цепких лап внутренних демонов, нашептывающих проклятья. Персефона, наконец, отключается, и Амикус брезгливо переносит её тело куда-то в угол класса. Кэрроу доволен, Кэрроу заставляет всех аплодировать Блейзу дольше обычного — ведь он молодец, даже личность провинившегося не заставила его отступиться от верного пути. Амикус хочет видеть в Блейзе себя,  хотя сам он — лишь жалкое подобие человека, настолько поистрепавшееся с годами, что вряд ли сойдет и в качестве манекена в дешевый маггловский магазин.

— И так будет с каждым, — лишний раз оповещает полубезумный близнец, торжествующе улыбаясь. Спустя несколько минут он отпустит всех с урока, сам сбегая первым, словно боясь, что призраки гнетущей боли догонят его и разорвут на части, как разрывают на части детей, которых он день за днём обрекает на страдания.

А Панси, только пришедшая в себя, остаётся. Сначала тихо всхлипывая, а потом, когда большая часть студентов поспешно уходит, заходясь беспомощными рыданиями. Боль и обида смешиваются, не позволяя далее мыслить здраво, ей не хочется думать, ей хочется обвинять. Обвинять себя, Кэрроу, Забини — весь мир, только ради того, чтобы отступила тревога, чтобы избавиться от истерики, волнами накатывающей на её ослабевшее сознание.

— Не смотри на меня! — почти рыча, бросает Паркинсон в сторону Блейза, который все ещё стоит здесь, видимо, не успев покинуть зал, где он только что совершил страшное. Слизеринке стыдно за себя, но она не может успокоиться, снова и снова прокручивая в памяти ту агонию, которую ей пришлось пережить. Она не может не винить Блейза за то, что он обошёлся с ней так, не может сейчас понять, зачем и ради чего он поступается раз от раза принципами, которые, как казалось самой Панси, в нём были заложены ещё с детства.
Блейз никогда не трогал тех, кто слабее. Раньше.

— Убирайся! — Она кричит, вовсе не соображая, нужно ли всё это сейчас говорить. Ей тяжело. И прямо сейчас её волнует только это.

Об остальном Панси обязательно задумается потом.

Но это будет уже другая Панси.